(Дмитрий ИСАЕВ. Цикл лекций для врачей и психологов, 2016)

Наш разговор будет посвящён современному пониманию трансгендерности. Поскольку, как я понимаю, публика достаточно хорошо разбирается в тех проблемах, которые сегодня будут озвучены, говорить мы будем больше о вещах, которые не очень известны – но, тем не менее, достаточно важны и интересны для нас. Сегодня мы будем рассматривать, как в настоящее время понимаются транссексуальность и трансгендерность. Точнее, мы больше будем говорить о трансгендерности как о более широком понятии, что станет понятно в ходе нашего обсуждения.

То определение, которое существует, довольно общее. И для большинства людей определение трансгендерности, наверное, будет казаться полным синонимом определения транссексуальности. Но трансгендерность в данном случае – это собирательное понятие для обозначения людей, у которых не совпадает социальный (гендер) и биологический пол, которые не могут жить в соответствии с социополовой ролью и гендерными нормами, традиционно приписываемыми их биологическому полу

Большинство людей думает, что это — определение транссексуальности. Но  есть официальное определение, которое даёт Международный классификатор болезней 10-го пересмотра, который описывает транссексуальность (и здесь именно такой термин и используется) как психическое и поведенческое расстройство, диагностическим критерием которого является желание жить и быть принятым в качестве представителя противоположного пола, что обычно сопровождается стремлением привести свое тело в как можно более полное соответствие с предпочитаемым полом с помощью лечения. Но большинство людей, имеющих такое самоощущение, как раз не устраивает именно эта формулировка.

Поскольку это определение находится в разделе психических расстройств, то, к сожалению, до настоящего времени большинством медиков трансгендерность квалифицируется именно как психическое расстройство. Как некая патология, которая нуждается в психиатрическом лечении, что само по себе не очевидно, и нам предстоит это обсудить.

Если следовать традиционному подходу к рассмотрению этой проблемы, нужно немного рассказать о статистике. Надо сказать, что статистика очень сильно различается относительно того, что известно было в разные годы, и в ней существует определённая динамика. В 1994 году, когда было написано американское Диагностическое психиатрическое руководство, утверждалось, что трансгендерные люди существуют в пропорции 1:30 000 биологических мужчин, а среди биологических женщин величина несколько большая – то есть из 100 000 биологических женщин только одна заявляет о том, что она женщиной себя не ощущает.

При этом мы видим, что в Голландии на тот момент была совершенно иная статистика. И она как раз утверждала, что 1:12 000 мужчин и 1:30 000 женщин ощущали себя принадлежащими к другому гендеру. Более поздняя статистика, 2008 года, уже новозеландская, показала, что в стране один из 4000 мужчин сменил паспортный пол на женский и одна женщина из каждых 23 000, соответственно, стала мужчиной.

Безусловно, все хорошо знают, что в Юго-Восточной Азии ситуация ещё более радикальная. И, скажем, в Сингапуре один транс-человек приходится на 3000 мужчин и на 8 000 женщин.

Но, как мы видим, совсем недавняя статистика – если я не ошибаюсь, это 2012 или 2013 год, — говорит, что стремится совершить трансгендерный переход один человек, родившийся мужчиной, из каждых 600 или даже 300 в крупных городах. Т.е. статистика не совсем соответствует тем представлениям, которые существуют у нас.

Отечественная статистика радикально отличается. С одной стороны, никто в России специальной переписи не проводил. Тем не менее, Минздрав какие-то данные в своё время давал. Эти данные, правда, пятилетней давности, говорят о том, что у нас 1 трансгендерный человек приходится на 50-60 тысяч населения. Обратите внимание, эта статистика радикально отличается от той, которую имеют, скажем, США (для сравнения, в США живут более 40 тыс. прооперированных транс-персон). При этом, согласно «подсчетам» Минздрава, в России живут всего-навсего порядка трёх тысяч трансгендерных людей.

При этом данные, которые приводил С.Н. Матевосян, в своё время возглавлявших одну из комиссий по «смене пола», уже говорят о том, обращаемость в ведущие учреждения Москвы, оказывающие помощь лицам с трансгендерностью, составляет в среднем 31,6 мужчин и 30,8 женщин в год, но лишь чуть больше 60 % признается «транссексуалами».

Но та статистика, которая существует по нашей, петербургской, комиссии, несколько другая. В 2013 году у нас было 66 обратившихся транс-мужчин и 29 транс-женщин.

Таким образом, статистика говорит следующее: в нашей стране есть радикальное различие – на порядок меньшее, чем в других странах. У нас делается всего порядка 100-150 операций в год, в то время как в Соединённых Штатах их делается несколько тысяч. Что же касается Юго-Восточной Азии, то там подобных операций проводится несколько десятков тысяч в год.

Очень интересная статистика существует на международном уровне, которая утверждает, что примерно 4% транс-персон недовольны теми результатами, которых они в конечном счёте достигли. Они совершили трансгендерный переход, и, тем не менее, их не устраивает то, что они сделали. Такой отечественной статистики, опять-таки, нет.

Что касается соотношения полов – это одна из наибольших загадок, которая существует до настоящего времени и до сих пор не получила какого-то подтвержденного объяснения. Она заключается в следующем: по данным литературы считалось, что соотношение людей, которые желают сменить пол, составляет 3:1 с преобладанием лиц, желающих сменить пол на женский. В Австралии и Новой Зеландии это соотношение было 6:1. Если говорить о тех данных, которые мы имеем в нашей стране, то людей, желающих сменить пол на мужской, в России в 2,6 раза больше. Получается, что у нас ситуация прямо противоположная. В мире это соотношение обратное. Но, тем не менее, одно из недавних исследований, которое проводилось в Евросоюзе, как раз показало, что сейчас у них наблюдается выравнивание полового соотношения среди транс-людей.

Что ещё интересно? То, что существует определённая динамика. Скажем, за 30 лет количество транс-людей увеличилось в несколько раз. В настоящее время, по подсчётам Евросоюза, количество обращений в клиники мира возрастает каждый год на 14%. Причём интересно, что возраст тех, кто обращается, не назовешь юным. В частности, есть такая статистика по Британии. Она говорит о том, что средний возраст оперируемых – 42 года. Ну и, по тем же британским данным, число операций ежегодно возрастает на 11%. В Британии, как мы видим, тоже половое соотношение радикально другое, чем в нашей стране: пол с мужского на женский меняют 80%. По крайней мере, 80 % операций из тех, что делаются в Британии – это процедуры перехода с мужского на женский.

Проблема бинарности

Итак, позвольте перейти к проблеме, которую мы сегодня будем обсуждать – это проблема бинарности. Или, точнее говоря, проблема противопоставления полов (или противопоставления гендеров). В данном случае нам придётся говорить о том, что бинарное разделение стало фундаментальным принципом классификации всего и вся, восприятия людей и некоего культурного разделения. Одновременно нужно сказать, что модель бинарности на уровне бытового, общественного сознания составляет некий радикальный, принципиальный фильтр – психологический и социальный. Он, с одной стороны, помогает людям упорядочить ту информацию, которая у них есть об окружающем мире и человеке. А с другой стороны, загоняет всё в очень жёсткие радикальные рамки.

Если говорить об истории восприятия транссексуальности/трансгендерности, то нужно отметить, что история ее изучения как таковая насчитывает не очень продолжительное время. По сути дела, всего около ста лет специалисты занимаются этим вопросом. И лишь вторая половина ХХ века вынесла на общественное понимание и обсуждение ту категорию, которая получила изначально название «транссексуальность». При этом она стала рассматриваться, как имеющая прямое отношение к психиатрии и требующая психиатрического лечения. А уже с 90-х гг. наблюдается расширение понимания феномена и осознание того, что нужно говорить не столько о транссексуальности, сколько о трансгендерности. И, соответственно, трансгендерность с того момента стала пониматься гораздо шире.

Доминирующее значение в ХХ веке стала принимать т.н. «медицинская» парадигма. Говоря иначе, медицинский подход в понимании того, что такое транссексуальность, как её понимать, что с ней делать. При этом нужно отметить, что начиная с конца XIX века, всё то, что касается не репродуктивной сексуальности, т.е. всё то, что не касается размножения, изначально рассматривалось, как патология.

Кстати, возможно, вы и не знаете, но гетеросексуальность на рубеже XX века определялась как патология и лишь потом стала рассматриваться как норма. В том смысле, что гетеросексуальность рассматривалась как озабоченность сексуальными проблемами. Человек не должен заниматься своими сексуальными проблемами, он должен только воспроизводством заниматься. И лишь в 1910 и 1928 годах – сначала Хиршфельд в Германии, который дал некое понимание того, что существует группа людей, которая стремится переодеваться в одежду другого пола, а затем Эллис, английский специалист, — сумели показать, что вовсе не обязательно стремление надевать другую одежду или ощущать себя лицом другого пола имеет отношение к гомосексуальности. До этого всё это рассматривалось, как нечто единое.

Лишь в 1950-х гг. хорошо известный нам специалист, который был эндокринологом, Гарри Бенджамин отделил транссексуальность от трансвестизма, обозначив, что транссексуальность отличается чем-то другим.

Можно сказать, что ХХ век позволил трансгендерным практикам… а здесь важно говорить именно о практиках, т.е. особенностях поведения и проявления – итак, прошлый век позволил им стать чем-то, что известно людям, медицине и обществу. Соответственно, появилась возможность думать о себе, как о человеке, который в том или ином смысле отличается от большинства других людей. Таким образом, появилась возможность категоризировать, осознавать себя человеком, отличающимся по этим параметрам.

Первая попытка серьёзного подхода, включающего в себя проведение операций, была произведена в Берлине в начале 30-х гг. Речь идет о довольно известной транс-женщине, которая стала объектом для целого ряда фильмов и книг. Речь идёт о Лили Эльбе, которая была рождена в мужском теле. Она датчанка и, соответственно, переехала в Берлин для того, чтобы сделать эти операции. И что удивительно и парадоксально – наверное, её история перекликается с хорошо известной нам историей художественного произведения «Собачье сердце». Почему? Как вы видите, Эльбе умерла в результате последней, пятой по счёту операции. А пятая операция состояла в том, что ей пересадили матку. Считалось, что пациентке нужно пересадить матку и создать все репродуктивные органы, которые характерны для женщины. Но поскольку очевидно, что это невозможно даже сейчас, поскольку чужеродные органы отторгаются, а уж тем более, тогда не существовало таких препаратов, которые подавляют иммунитет, то очевидно, что это привело к отторжению и смерти. Все предшествующие операции, которые мы посчитали бы достаточными для смены пола, были осуществлены успешно. То есть в данном случае Эльбе как раз стала жертвой тех представлений, которые существовали в 30-е гг. в медицинской среде.

Уже значительно позднее, в 1952 году, появилась еще одна известная персона, которая сменила пол с мужского на женский. Это Кристина Йоргенсен, ставшая известной благодаря тому, что после смены пола снималась в нескольких картинах в Голливуде и никогда не скрывала своей жизненной истории.

Медицинская модель

Для нас крайне важна та самая медицинская модель, то представление, которое, в конечном счёте, доминирует в настоящее время в обществе. Выйдя за пределы медицинских руководств и учебников, общество переняло все те плюсы и, к сожалению, все те минусы, которые содержались в медицинском понимании трансгендерности. Прежде всего, одна из особенностей заключалась в том, что трансгендерность стала восприниматься, как конкретное определённое состояние, которое как раз и являет собой, как любят это писать некоторые специалисты в нашей стране, «ядерным проявлением». И раз есть ядерное представление, то это, в общем-то, нечто приемлемое – по крайней мере, с медицинской точки зрения. Но увы, объектом интереса медицинской модели всегда оказывалась лишь патология. И, соответственно, истоки патологии всегда и пытались найти. Если мы вспомним Гарри Бенджамина, который довольно много положительного сделал для, скажем так, «узаконивания транссексуальности» — то он считал, что в ней все-таки существует явная патология. Он писал: «Если сома здорова и нормальна, то никакой серьёзный случай транссексуальности, трансвестизма и гомосексуальности не разовьётся». Т.е. тело нездорово, оно больное, в нем присутствует какая-то патология. Как вы видите, здесь через запятую написано, что и гомосексуальность – патология телесная, и трансвестизм – патология телесная, и транссексуализм – патология телесная. Здесь вообще о психологии речи не идет. Ну и, соответственно, раз это патология, то это объект изучения, исследования и работы врачей.

Поэтому медицинское вмешательство стало рассматриваться и как диагностическое, и как лечебное. Т.е. проблему можно выявить и вылечить. Начиная с 60-х гг., сначала операции (т.е. хирургическая коррекция пола), а потом и гормональные препараты стали доступными. До этого, по сути дела, гормоны невозможно было купить. Понятно, что в каких-то лабораториях они выделялись, синтезировались, но как лекарственные средства они не существовали.

Начиная с 60-х гг. и хирургия, и гормональная терапия стали реальными и доступными для людей – в том числе для тех, кто был в этом заинтересован. И как раз в 60-х гг. стали отчётливо определять: транссексуальность – это желание сменить пол, а всё остальное – трансвестизм и прочее, это некая психическая патология, таких должны лечить психиатры. Т.е. «транссексуалов» могут «вылечить» хирурги, а все прочие должны лечиться у психиатров.

Но как раз в это время уже появляется и некий психологический подход. Во многом он был заложен Джоном Мани и Ричардом Грином, крупнейшими специалистами в области гендерных проблем, которые стали говорить о том, что причиной трансгендерности является «дисфункциональная социализация», или, говоря иначе, проблемы адаптации. Т.е. наличие ярко выраженных психологических проблем, каковые в данном случае можно корректировать.

Основной смысл того, что было сформулировано в 1960-1970 гг., – это утверждение о том, что если хирург не приложит свои усилия, т.е. не поможет пациенту, то транссексуал займётся членовредительством или совершит самоубийство. И роль врача в данном случае оказывалась спасительной.

С другой стороны, как мы знаем, во многих случаях наличие этих симптомов многими врачами стало восприниматься так, что они у трансгендерного человека обязательно должны быть. Т.е. если человек не думал о самоубийстве, то с ним всё хорошо, и ему не надо ни в чём помогать.

Гендерная дисфория

Далее, уже чуть позже, с 1970-х гг. появляется такой термин, как «гендерная дисфория», который стал активно использоваться и даже во многих случаях заменять термин «транссексуальность». Кое-где даже этот термин стал более популярным.

Что такое «дисфория»? Дисфория как психиатрический термин обозначает некое «злобное раздражение». «Гендерная дисфория» — это злобное раздражение по отношению к своему биологическому полу. И соответственно, одновременно с этим стало утверждаться: что такое «гендерная дисфория»? Это нечто, имеющее отношение к восприятию своего тела как неправильного. И вот эта пара, гендерная дисфория и неправильное тело, стала доминирующей – в том числе, в отечественном понимании трансгендерности и транссексуальности.

Одновременно гендерная дисфория стала рассматриваться, как более широкий спектр особенностей, которыми стали заниматься врачи. Здесь хочу привести цитату американских специалистов: «Больше они не интересовались только особым типом человека, транссексуалом, но всеми, кто страдает от гендерной дисфории, и потенциально это включает не только транссексуалов, трансвеститов и гомосексуалов, но также и тех, кто физически интерсексуален и, возможно, все мы страдаем от этого в легкой форме» (Ekins и King 1996, р. 97)

Это очень интересный вывод! Т.е. всем не нравится своё тело в большей или в меньшей степени. Кому-то рост не нравится, кому-то уши – так или иначе, любого можно подвести под эти категории.

Что ещё оказалось крайне интересным и повлияло на общественное сознание? Эта медицинская модель, начиная с 1970-х гг., по сути дела, стала диктовать людям, которые хотят скорректировать свой гражданский и телесный пол, что они должны после прохождения хирургической процедуры стать такими, как все. Причём не просто «стать, как все», а радикально измениться. Т.е. задача трансгендерного перехода, сопровождаемого врачами, заключается в том, чтобы стереть свою прежнюю, дооперационную идентичность, забыть всё то, что относилось к прошлому. Трансгендерные люди должны, соответственно, полностью изменить свою жизнь. Скажем, медики во многих странах рекомендовали переехать в другие места, прекратить все отношения с теми людьми, которых они знали до операции. Более того, «изобрести» свою прошлую историю – говоря иначе, создать некую легенду о том, кем они были и чем занимались до момента перехода.

Ещё одна очень интересная вещь: им не рекомендовали общаться с теми людьми, которые также совершили переход. Следовало держать всё в тайне и не рассказывать даже своим партнёрам о том, что с ними когда-то что-то такое случалось. Т.е., как вы видите, эксплуатировалась модель замалчивания, растворения трансгендерности как чего-то невидимого и не значимого для общества. А самое главное, что и сами люди, которые проходили через все эти процедуры, должны были сохранять инкогнито и никоим образом не шокировать общество, которое, как предполагалось, стерильно в своём понимании относительно себя и окружающих.

Что ещё кажется довольно интересным? Вспомним о концепции Джона Мани, который говорил о том, что гендер в значительной степени является независимым от биологического пола и, соответственно, нужно ориентироваться прежде всего на психологический пол. Правда, у самого Джона Мани существовали определённые противоречия в том, что, с одной стороны, вообще-то, он считал, что гендер можно воспитать. А с другой, говорил о том, что на гендер нужно ориентироваться в тех случаях, когда люди совершают переход. Т.е. получается так, что мы можем воспитать, кого захотим; захотим – воспитаем мальчика, захотим – воспитаем девочку. Хорошо известно, что в начале 2000-х гг. Джона Мани обвинили во лжи, поскольку он изначально знал, что это невозможно

Что же касается трансгендерности, здесь вышло как раз обратное. Как я уже упомянул, концепция транссексуальности строилась на представлениях о том, что гендер, т.е. психологическое самоощущение, изменить невозможно. В этой концепции представлялось, что есть некое уникальное «я», самость, которая существует в человеке изначально. Она рождается с ним. И хирургия лишь позволяет этому истинному «я» выявиться, развиться и реализоваться. Одновременно с этим медицинская модель утверждала, что любые отклонения – это некая причуда природы, т.е. такие особенности крайне редко проявляются. И соответственно, к ним нужно относиться, как к чему-то экзотическому, но не более того. Всерьёз их воспринимать не надо. Не стоит их рассматривать и как некое явление – психологическое или социологическое.

Соответственно, те исследования (в том числе, психологические), которые проводились в этот момент, утверждали следующее: каким бы человек ни родился, как бы он себя ни ощущал, на самом деле для него идеальная модель – это стать либо стопроцентным мужчиной, либо стопроцентной женщиной. Третьего не дано. Т.е. никакие промежуточные варианты просто-напросто не существуют. Они не нужны. Они патологичны и, как мы уже сказали, являются предметом изучения для психиатрии.

Как я упоминал, один из специалистов в области трансгендерности Уолтер Боктинг, профессор и клинический психолог в Медицинской школы Университета Миннесота, который изучает здоровье трансгендерных людей с 1986 года, написал однажды интересную фразу о том, что гендер – это один из мощнейших принципов организации нашего общества. И именно эта цитата ярко демонстрирует, почему общество так воюет с любыми представлениями о гендере и различными концепциями, которые пытаются оспаривать это. Любые отклонения рассматриваются как нападение на общество, как подрыв устоев общества.

Взгляните на эту схему. Она, по сути дела, на философском, теоретическом уровне закрепила модель модерна. Бинарные оппозиции лежат в основе мировосприятия современного общества. Противопоставления «природа – культура» составляют сердцевину модернистских канонов. Они формируют часть более широкой бинарной схемы модернистского мышления, языка и привычного миропонимания, которое окончательно сформировалось в 18 -19  веках. Это не просто оппозиции, а оценочные полюса «плюс/минус».

Согласно этой модели, всё в этом мире должно быть разделено на чёткие полярности. Полярность есть природная, а есть культурная, есть логичная и есть эмоциональная (иррациональная). Есть психика – есть тело. Есть публичное – есть частное. Есть общество и, соответственно, есть индивид.

Что интересно в этих оппозициях? Оппозиции можно придумать какие угодно. В этих оппозициях всегда один полюс положительный, а другой отрицательный. И в рамках концепции модерна общество всегда право по отношению к индивидууму. В рамках постмодерна эти оппозиции нивелируются, то есть нет, на самом деле, таких оппозиций. Это некий культурный миф, который помогает обществу управлять людьми. Почему? Потому что известно, что общество важнее индивидуума. Все индивиды разные, а общество одно, и все должны ему соответствовать. А оно тем самым получает возможность управлять индивидуумом.

Итак, в рамках в рамках одномерной эссенциалистской модели существует вариант «транссексуальности» как некая норма. Потому что такие люди, как считается, пытаются вернуться в рамки нормы, за пределами которой они почему-то оказались.

А есть промежуточный вариант — гомосексуальность. В отечественном медицинском дискурсе закрепилось представление о том, что «транссексуалы» (трансгендерные люди) – это крайняя форма половой (гендерной) инверсии, а промежуточный вариант составляют гомосексуалы. И наоборот. Соответственно, «транссексуалы» – это те же гомосексуалы, которые решили почему-то, что надо жить «правильно» и пришли к выводу, что надо «поменять пол».

Точно такие же представления о том, что и маскулинность, и феминность –тоже два полюса бинарности. И, соответственно, трансвестизм стал рассматриваться, как некая позиция «посередине». Здесь я ссылаюсь на публикации московских психологов, которые в 2012 году писали: «Трансвестизм рассматривается, как позиция между условно выраженной маскулинностью и феминностью»[i].

Выходит, трансвеститы – это те, кто по каким-то причинам не дошёл то ли до одного полюса, то ли до другого, и надо им помочь.

Радикальный феминизм и трансгендерность

Во второй половине ХХ века феминизм рассматривался как модель, которая пытается помочь людям выйти из тисков бинарной модели. Но, тем не менее, парадоксальным образом оказалось, что модель, например, радикального феминизма не может помочь трансгендерным людям разобраться в самих себе и понять, какое же место гендер (а в данном случае — трансгендерность) занимает в нашем обществе.

В частности, одна из классических работ, которая принадлежит к радикальному феминизму, написанная Дженис Раймонд, как раз и говорит о том, что транссексуалы – это всего-навсего порождение той нормативной, андроцентричной, медицинской модели. По ее представлению, медицинская система способствовала самому созданию концепта транссексуальности. Раймонд позиционирует транссексуальность как сущностно мужскую практику, созданную патриархатной медицинской системой, чтобы конструировать услужливых женщин. Ее вывод однозначен: транссексуальных женщин нет, и они не могут когда-либо стать «настоящими» женщинами. «Биологически невозможно изменить хромосомный пол. Если хромосомный пол признан фундаментальным основанием для мужского и женского, мужчина, который подвергается половому преобразованию, не является женщиной» (Raymond 1980, р.10)

То есть транссексуалы рассматриваются радикальными феминистками на тот момент как жертвы медицинского, психологического и социального давления.

Феминизм больше всего волновал вопрос трансгендерных, поскольку их вообще интересовали вопросы касаемо женщин. Они считали, что это, собственно говоря, никакие и не женщины, а некие «засланные люди». Тело у них мужское, но они «притворяются» женщинами, на самом деле ими не являясь.

Вот одна из цитат из работы 1997 года: «Мужчины, которые выбирают членовредительство транссексуальности, проистекают из двух деградировавших категорий: те, кто чувствует себя неспособным любить мужчин, находясь в теле мужчин, и меняют пол, чтобы стать ‘гетеросексуальными’ женщинами, и теми, кто продолжает любить женщин и называют себя ‘лесбиянками’ после операции» (Jeffreys 1997 р.61).

То есть для радикальных феминисток, как мы понимаем, именно биологическая принадлежность является решающей, и главным для феминизма оказывается как раз понимание того, что понятие «женщина» напрямую связано с биологией – то есть кем человек рождён, тем он и является.

Радикальные феминистки утверждали, что сексуальность является ключевой в обсуждении гендера —  таким образом, понимание гендера формируется от опыта сексуальности (MacKinnon 1982). Концепция Jeffreys основана на патологизации трансгендерных людей. Гетеросексуальность трансгендерных женщин рассматривается как интернализованная гомофобия. Эта концепция не способна учитывать пути, которыми некоторые трансгендерные женщины желают мужчин как гетеросексуальные женщины и не в состоянии принять во внимание лесбийские желания трансгендерных женщин.

Вопросы вокруг положения транс-женщин в феминизме вращаются вокруг конституции ‘женщины’. Радикальный феминизм защищал категорию ‘женщина’ через обращение к биологическому полу и к гендерной социализации (Raymond 1980; Jeffreys 1997; Greer 1999; Bindel 2003). Женское движение применяло понятие ‘женщина’ как неизменную категорию, которая была отлична от ‘мужчины’. Феминизм принял врожденную идентичность, понятую через категорию ‘женщина’. ‘Женщина’ не только инициировала феминистские интересы и цели, но и составила субъект политического воздействия. В любом случае транс-женщины не были ‘реальными’ женщинами, а поэтому не могли быть феминистками и не имели никакого места в ‘женском’ движении.

По логике радикального феминизма, трансгендерные мужчины при этом – те биологические женщины, которые по каким-то причинам решили стать мужчинами, — собственно говоря, предатели. Т.е. они воспринимаются, как отступники, стремящиеся приобрести мужскую власть и привилегии. Ситуация рассматривается таким образом: мужчины – это эксплуататоры. Если кто-то из «женщин» решил объявить себя мужчиной, он пытается «примазаться» к этой власти.

В 1998 г. Whittle изложила следующий вопрос: «как феминизм может принять мужчин с женскими телами (или это женщины с мужскими телами)?» (Whittle 1998 р.2) Вопрос Whittle остается центральным в феминистских дебатах, и спорные отношения между трансгендерностью и феминизмом преобладают. Как мы понимаем, эта проблема для феминизма не решаема именно потому, что они строят свои представления на жёстком биологическом разделении.

Другая проблема связана с отношением, которое возникает в среде ЛГБТ. Суть ее в том, что большинство трансгендерных людей чувствуют себя чужаками в лесбигей-ассоциациях и лесбигей-организациях. Отчасти они чужие потому, что зачастую не желают трактовать свои чувства как однополые отношения. Обнаруживается, что ЛГ-организации чаще всего ориентируются вот на это непривычное, может быть, для нас понятие – «гомонормативность». Говоря иначе, если общество ориентируется на то, что все должны быть гетеросексуальны, то ЛГ-организации считают как раз, что нормальной является гомосексуальность. Если человек себя объявляет гетеросексуальным, не важно, в каком теле он находится, он, естественно, является «отступником». И большинство людей, которых опрашивали за рубежом – в США, в Англии, как раз говорили о том, что они сталкиваются с подозрительным отношением со стороны лесбигей-сообщества. Они рассматриваются как некие «посторонние», как нарушающие привычные представления ЛГБТ-сообщества.

Это столкновение сближает представления ЛГ с медицинской моделью (в том числе, отечественной), которая говорит о том, что гомосексуальность и трансгендерность – это некие категории, которые на самом деле не имеют между собой ничего общего. Но одновременно обнаруживается, что и сама категория «сексуальной идентичности», которую так любят и о которой так много говорят, в том числе, внутри ЛГБТ-сообщества, тоже не является абсолютной истиной, а скорее неким конструктом – психологическим и социальным.

Проблема сексуальности

Таким образом, нам придется немного поговорить о сексуальности.

В первую очередь важно отметить, что государство контролирует сексуальное поведение и практики через криминализацию определенных сексуальных актов, например, секса ‘несовершеннолетних’ или секс-работы.

Мы наблюдаем, как трансгендерные практики (гомосексуальные или гетеросексуальные) ограничены и наказуемы, при этом юридические ограничения затрагивают гражданские права трансгендерных людей.

При этом мы знаем, что и трансгендерные практики могут быть как гомосексуальными, так и гетеросексуальными. Однако кем-то они воспринимаются как гомосексуальные – скажем, в медицинской модели 1999 года было отчётливо указано, что транссексуал – это человек, который испытывает гомосексуальное влечение. Но с точки зрения самого трансгендерного человека, он как раз испытывает гетеросексуальное влечение. Поэтому сказать, какое влечение является неправильным, невозможно ровно потому, что всё зависит от точки зрения (позиции). Для одной позиции это гомосексуальное влечение, а для другой – гетеросексуальное.

Но как бы там ни было, обществу не нравится ни то, ни другое. Поэтому крайне важно понять, как соотносятся между собой понятия «пол», «биологический пол», «гендер» — и как это всё соотносится с трансгендерностью.

В рамках медицинской модели существует чёткое представление, которое вы можете также найти у большинства специалистов, которые занимаются вопросами трансгендерности. Это представление о том, что настоящий трансгендерный человек асексуален. Почему? Потому что, поскольку у него есть гендерная дисфория, человек отвергает своё тело. Раз он отвергает своё тело, соответственно, оно ему противно. Раз оно ему противно, он не может получать от него удовольствие. А если он может получать от него удовольствие, значит, секс ему неприятен, он свою сексуальность подавляет. «Медико-психологические практики настаивали, что «истинные транссексуалы» имели низкое либидо, были асексуальны или аутоэротичны» (Cromwell 1999, р.124). Одновременно, скажем, классик транссексуальности Столлер говорил: «чувствуя отвращение к гениталиями, транссексуалы занимаются мастурбацией редко и реже вступают в сексуальные отношения».

Что касается сексуальной ориентации как одного из аспектов сексуальности – здесь существует некая путаница, но в рамках медицинской концепции, опять-таки, утверждалось, что трансгендерный человек в процессе перехода должен обрести гетеросексуальную идентичность. То есть зачем ему «менять пол», если вдруг после этого он станет гомосексуальным? С точки зрения общества, с точки зрения нормативности как раз получается, что переход производит «ненормального» человека: из гетеросексуального сделали гомосексуального. В рамках этой нормативной модели допустить этого каки нельзя. И соответственно, комиссии, выдававшие разрешения на трансгендерный переход, чаще всего подходили к этому очень жёстко.

«Люди, чья сексуальная идентичность оказывалась вне гетеронормативной модели, были вообще лишены доступа к хирургическим процедурам» (Cromwell, 1999). Речь в этой цитате идёт о том, что если человек упоминал о том, что он не совсем гетеросексуален, или его привлекают лица другого гендера относительно своего биологическим пола, то он не может быть признан трансгендерным. Это же было прописано и в клиническом руководстве 1999 года нашего Минздрава.

Итак, как мы видим, трансгендерные люди в решение своих проблем перехода оказывались под прессингом гомофобии.Изучая сексуальность трансгендерных мужчин, Devor (1989) писал, что социальная гомофобия воздействует таким образом, что трансгендерные люди часто избегали сексуальных отношений до окончания перехода, чтобы не восприниматься как гомосексуалы.

Есть ещё одна знаменитая на весь мир фигура – ученый, написавший в 2003 году всемирно известную монографию по трансгендерности. Это Джон Майкл Бэйли. Его труд вызвал бурю отрицательных эмоций в трансгендерном сообществе, потому что он сказал, что трансгендерные женщины – на самом деле те, кто как раз «меняет пол» ради того, чтобы стать гетеросексуальными. Говоря иначе, проблема не в самоощущении, а в их сексуальности: они просто не хотят ощущать себя гомосексуальными. Они любят мужчин и становятся женщинами, чтобы привлекать их.

Другая категория для него – это аутогинефильные мужчины. «Те, кто любит женщин, становятся женщинами, которых они любят» (Bailey, 2003: xii). Это категория особая, о ней заговорили в 90-х гг. ХХ века. Речь идёт о концепции, которая утверждает, что есть некоторые мужчины, которым нравится их тело, в котором есть некоторые параметры, которые вызывают у них влечение по отношению к самим себе. Эти параметры как-то связанны с феминным самоощущением. Т.е. по сути дела, это некий вариант нарциссизма. Бэйли считал, что это другая категория, и её приверженцы – никакие не гомосексуалы просто потому, что мужчины им не нужны. Им нравятся женщины. На самом деле, они нравятся сами себе, но по каким-то причинам они всё же решили пойти на переход – для того, чтобы любить себя в полной мере. Не какую-то часть себя, а целиком.

Концепция Бэйли – это некая извращенная концепция. Она извращена в том смысле, что делает акцент исключительно на одном аспекте – сексуальности. Категория самоощущения не имеет в ней никакого значения. Имеет значение только сексуальность, и ради нее, ради того удовольствия, которого человек ждет, он якобы и решается на трансгендерный переход.

Есть еще один интересный и даже в чем-то забавный взгляд. Schrock и Reid (2006) отмечают: «Для МтФ транссексуалов с историями секса мужчина-женщина этот гендерный дискурс сексуальности угрожает конструированию себя как реальной женщины. Более определенно, интервьюируемые, которые, как мужчины, имели сексуальные отношения с женщинами, должны были рассказать сексуальные истории, которые повторно создали бы такой опыт как выражающий их ‘истинную’ женственность» (2006, р.80).

Известно, что многие специалисты считают, что если человек в браке состоял, то он уж точно не трансгендерный. А если, не дай Бог, в этом браке все у него было хорошо, то точно с ним всё не так, как должно быть у «нормальных», т.н. «ядерных транссексуалов».

Такая точка зрения гласит, что такие люди должны, по сути дела, отмежеваться от своего прошлого и придумать некую новую историю или некие новые нарративы (в т.ч. сексуальные), которые позволили бы им ощущать, что на самом деле всё было не так уж и хорошо. Потому что, если они думают иначе, то, опять-таки, в чём проблема?

Этот аспект сексуальности, который сейчас во многих случаях рассматривается как довлеющий над психологией человека, над его гендерным сознанием, становится неким «камнем преткновения». Как я уже сказал, он по существу является тем признаком, который заставляет специалистов отбирать, годится или не годится этот случай для конкретного диагноза.

Существует представление, и отчасти мы об этом уже сказали, что люди свою сексуальную жизнь и, соответственно, свой переход начинают рассматривать не просто как некий эпизод, меняющий их социальную жизнь, но важным это событие оказывается для изменения их самоощущения. Если они себя ощущают человеком с гомосексуальным влечением или гетеросексуальным влечением – то в данном случае они хотят обрести гармонию и в этом аспекте тоже. И если мы говорим о воздействии перехода на сексуальность, бывает очень важным высвобождение определённого потенциала сексуальности. Очень часто обнаруживается, что люди, которые находятся в периоде принятия себя в новом гендере, после того, как они получили, что называется, этот подтверждённый статус, для них зачастую открываются те аспекты их сексуальности, влечения, возможности привлекательности того или другого пола/гендера, которые они раньше не замечали; и те аспекты эротических и сексуальных действий, которые они раньше не собирались осуществлять, потому что они раньше не совпадали с самоощущением. Теперь они внезапно становятся доступными, и обнаруживается большая открытость по отношению к этим действиям и к своей, я бы сказал, в том числе сексуальной «нестандартности».

С одной стороны, эти новые ощущения вызывают определённый дискомфорт, а с другой стороны, позволяют ощущать большую гармонию – в том числе, с точки зрения получения удовольствия от более широкого спектра эмоций и разнообразия сексуальных практик.

Таким образом, начали говорить о сексуальности как конструкте: «Сексуальные желания и удовольствия социально и культурно конструируются» (Hollibaugh 1989). Рубин показывает, как влияние медицины, психиатрии и психологии поощрило дискурс, который индивидуализировал сексуальность (Rubin 1989)

Существующий дискурс выстраивает «иерархическую оценку сексуальных актов», (Rubin 1989 р.278): определенные сексуальные практики (гетеросексуальный брак и репродукция) получают привилегию над другими. Появляется так называемая скользящая шкала сексуальной приемлемости:

гетеросексуалы в ней на более позитивном полюсе;  геи и лесбиянки в долгосрочных партнерствах — выше промискуитетных геев и лесбиянок, которые несколько выше самых низких групп в сексуальной иерархии: «транссексуалов», «трансвеститов», фетишистов, садомазохистов, секс-работников а самый низкий статус у тех, чей эротизм нарушает границы поколений (педофилы).

Сексуальная иерархия вознаграждает находящихся наверху «гарантированным психическим здоровьем, респектабельностью, законностью, социальной и физической подвижностью, институциональной поддержкой и материальными выгодами» (Rubin, 1989: 279). Наоборот, находящиеся у основания шкалы «подвержены, предположительно, психической болезни, вызывают сомнения, преступны, имеют ограничения социальной и физической подвижности, утрачивают институциональную поддержку и экономические санкции» (Rubin, 1989: 278). Сексуальная практика стала вопросом социальных, политических и юридических привилегий или, напротив, основанием для лишения гражданских прав.

Стало понятно, что сексуальная ориентация не может бы быть сознательным состоянием, но может переживаться как ‘внутренний смысл’, который влияет на наши телесные действия и ответы. Сексуальный опыт наслаивается на  телесность, субъективность и культурные дискурсы. Сексуальное желание, идентичность и практика могут испытываться через (транс) гендерный опыт.

Schrock и Reid подчеркивают, что «Люди не только используют сексуальность, чтобы интерпретировать свои биографии в соответствии с текущими или желательными идентичностями, но они часто используют деятельность, чтобы совпадать жизнью с культурно определенными границами сексуальных идентичностей, которые они стремятся обрести» (2006: 84).

Гендерный  переход дает веер возможностей сексуальной самоидентификации, открывает новые пути мышления о сексуальной привлекательности и желании. Открытость гендерной идентичности приводит к большей сексуальной свободе и увеличивает самопонимание. Гендерный переход субъективно предоставляет большие уровни приемлемости (себя и самопрезентации для других).

Деконструкция и идеи постмодернизма

Нужно сказать, что во всём мире, по сути дела, начиная со второй половины 90-х гг. происходит очень интересное явление, которое российское общество затрагивает крайне мало. Оно заключается в том, что осуществляется деконструкция пола, гендера и сексуальности. Говоря иначе, прежние представления пересматриваются с позиций постмодернизма.

Эта позиция определяет, что нужно говорить не столько о «транссексуальности» как о некоем медицинском феномене, сколько о трансгендерности. И, соответственно, одновременно мы имеем ситуацию, при которой компьютерные технологии, интернет-коммуникация позволили «выйти в свет» огромному количеству трансгендерных лиц, которые лучше понимают себя, лучше осознают ситуацию. Если раньше можно было бы сказать, что формирование трансгендерных сообществ стало бы возможно, если бы в него вовлекалось большее количество людей, то сейчас мы можем сказать: несмотря на то, что таких людей всё же достаточно мало, сообщество обретает силы и начинает быть видимым. И именно сообщество сейчас заявляет: трансгендерность – это никакое не психическое и не медицинское расстройство. Это некие психологические особенности или психологическое состояние.

Итак, стало общепринятым во многих странах (в том числе, даже и в весьма консервативных) представление о том, что такие люди имеют право «исправлять» свои тела и делать с ними то, что они хотят, потому что в это соответствует их самоощущению. Самоощущение стало оцениваться как нечто более важное, чем представления общества. Это привело не только к видимости этого гендерного разнообразия, но и понимаю того, что это, действительно, разнообразие, а не какие-то отдельные синдромы, которые существуют в рамках медицинской классификации. Во многих странах стали приниматься соответствующие законы, по сути дела, уравнивающие трансгендерных лиц в их правах.

Как уже говорилось выше, в 70-х гг. было понято и принято то, что гендер – это относительно независимая характеристика по отношению к полу. Однако обнаружилось, что гендер не просто относительно независим, а вообще никоим образом с полом не связан. Говоря иначе, гендер – это нечто, имеющее отношение к психологии человека, к самоощущению, к социальным отношениям, а не к его телу.

Однако до сих пор мы имеем ситуацию, когда тело человека опредмечивается или обозначается самим обществом. Человек либо принимает и соглашается с тем, что ему предлагает и навязывает общество, либо принимает другую точку зрения на своё тело. Говоря иначе, никакой связи между маскулинностью, феминностью и половой принадлежностью не существует. Кроме того, разрушается и гендерная бинарность, на которой строилась изначально феминистская концепция. А вот в рамках медицинского дискурса утверждалось, что «транссексуалы» — это те, кто сначала однозначно воспринимали себя мужчинами, а потом стали воспринимать себя женщинами, или наоборот. И, соответственно, никакой «территории между» быть не должно. Остальное аномально. Таким образом, эта медицинская модель, которая до сих пор существует (в том числе в нашей стране) уже может рассматриваться, как в значительной степени консервативная и устаревшая.

Что же интересно в этой модели? Получается, что иметь право на существование человек может только благодаря врачу, благодаря эксперту. Т.е. эксперт решает, здоров человек или нет. Многие транс-люди приходят для обследования и с порога пытаются выяснить, есть ли у них диагноз? Или же они утверждают: «А мне диагноз поставили!» Т.е. для большинства людей санкции эксперта и представление эксперта относительно того, как называется то или иное состояние, гораздо важнее их собственного мнения. Вовлекаясь с схему мышления медицинской модели, люди верят не себе, а тому, что им говорят. Если мне психиатр сказал, что я шизофреник, значит – я шизофреник, хотя и чувствую себя вполне здоровым. И наоборот!

Таким образом, согласно медицинскому дискурсу, история перехода сосредотачивается на идее «неправильного тела» как посредника, в котором идея «Я» поймана в ловушку. Хирургическая ‘коррекция’ оценивается как средство, через которое освобождается истинный гендер. Один из способов получить социальное признание — санкция «эксперта». Конструирование трансгендерной идентичности часто полагается на медицинский дискурс и практику и доступ к медицинскому вмешательству.

В 1966 году Гарри Бенджамин написал руководство по транссексуальности. В нем были перечислены критерии, которые определяют транссексуальность. Но дело в том, что эти критерии стали таковыми не только для врачей (специалистов), но и для другой группы – пациентов (точнее, тех, кто приходит на приём). И трансгендерные люди сделали свои выводы: им задают вопрос в соответствии с руководством, а они отвечают в соответствии с ним же. Т.е. получается, что, с одной стороны, врач убеждается: действительно, перед ним трансгендерный человек. И, с другой, – сам уже говорит о том, что все трансгендерные люди так отвечают. Но говорят-то они то, что написано в учебнике, а не то, что сами чувствуют! Возникает парадоксальная ситуация: кто-то (в частности, Гарри Бенджамин) написал то, как «должно быть», «как быть правильным транссексуалом». И сами транс-люди пытаются это подтвердить: «Я именно такой, я с рождения таким и был». Хотя выясняется, что вовсе не с рождения человек таким был, а только в 15 лет понял, кто он на самом деле есть. Но тем не менее: «Врачи же хотят, чтобы я сказал о том, что с детского сада так себя вёл? И скажу».

В конце ХХ века стали эту концепцию рассматривать как жёсткие рамки, мешающие увидеть правду. Увидеть то, что на самом деле характеризует людей. И в итоге вот что пишут сами специалисты: «Нельзя принимать за чистую монету утверждения транссексуалов о зафиксированной и неизменной (хотя и кросс-половой) гендерной идентичности, учитывая огромное давление на них, чтобы производить варианты историй жизни, которые дадут им то, что они хотят от медико-психиатрического учреждения» (Nataf, 1996: 19).

Нарратив «неправильного тела» может, следовательно, быть рассмотрен как медицинский сконструированный и усвоенное (интернализованное) средство достижения желаемого: «идея была продиктована трансгендерам теми, кто управляет доступом к медицинским технологиям и управлял дискурсом о трансгендерах» (Cromwell, 1999 р.104). Таким образом, медицинские исследования случаев не просто «фиксируют», но работают, чтобы «продуцировать» знание. Т.е. получается парадоксальная вещь: что у нас вместо ситуации разнообразия получается унификация.

Эта модель привела к невидимости трансгендерности: «Самая главная цель транссексуала состоит в том, чтобы стереть его/ее, исчезать в «нормальном» как можно скорее. Чего стоит добиваться – это принятия в обществе. То, что теряется — способность подлинно представлять сложность и двусмысленность жизненного опыта» (Stone 1991: 295). Cromwell (1999) полагает, что медицинский и психологический фокус на «неправильном теле» принудил многих трансгендерных людей считать, что хирургия гениталий необходима. Таким образом, субъекты производятся через дискурсы тела, а власть смещается от «говорящего субъекта» к «эксперту»  (Sharpe, 2002).

Как я могу добиться принятия в обществе? Раствориться в нём. При этом теряется способность подлинно представлять сложность и осмысливать в полной мере жизненный опыт.

Подобное отношение к телу охарактеризовано цитатой Фрейда, которая относится к 1923 году: «Чувство “Я” развивается через наше ощущение тела». В то время как гипотеза «неправильного тела» может быть понята как дискурс, который производит субъект, самосознание повторяющегося нарратива «неправильного тела» может быть прочитано как управляемый организацией процесс, посредством которого транс-люди используют знание как власть. Понятие «неправильного тела» может осмысляться как репетируемый нарратив, который сознательно повторен как средство достижения цели. Требование хирургии может быть рассмотрено как результат социальных и культурных вложений в гендерную бинарную систему. Медицинская модель остается привязанной к гендерной бинарной модели и в качестве «пропуска» требует согласия с этой моделью.

Современный взгляд на трансгендерность

В настоящее время появилось понимание того, что правильнее говорить о том, что трансгендерность – это концепция во многих случаях подвижная. Есть небольшая группа людей, которые, по сути дела, могут восприниматься, как те люди, тела которых не имеют какой-то четкой определенности. Halberstam приводит доводы в пользу политики трансгендерной подвижности: «Некоторые тела никогда не дома, некоторые тела не могут просто пересечь от А до B, некоторые тела признают и живут с врожденной неустойчивостью идентичности» (Halberstam, 1998: 164)

Материальное тело имеют значение, например, Нэтаф утверждает: «достигнутая анатомия — способ уменьшить смятение и тревогу, а тело — пункт ссылки, а не природы» (Nataf 1996: 45). Очевидно, что какое-то из этих «пунктов ссылки» окажется чуть лучше или чуть хуже, но вовсе не решит психологических проблем, потому что никакая хирургия психологические проблемы не решает, если эти проблемы всё-таки есть.

И вот уже совсем недавно появилась возможность говорить о том, что существуют определённые трансгендерные траектории. И Экинз и Кинг (Ekins & King, 2006) в своей интересной монографии выделили 4 такие траектории:

1. «перемещение», постоянное пересечение с одной стороны гендерной границы к другой (история мигрирования, перемещения — история ‘транссексуала‘);
2. «колебание» («осциллятор»), временное движение от одной стороны гендерной границы к другой (и снова назад) («осциллятор» повествует нарратив ‘трансвестита‘, созданный вопреки и против медицинского дискурса и практики);
3. «отрицание» — «агендерность»  — посредством чего рассказчики нарративов опровергают существование бинарного гендерного деления (истории отрицания — жизни, проживаемые на внешней стороне: «Здесь мы находим истории которыми пренебрегают, неправильно понимают и в значительной степени нерассказанные; истории, которые, главным образом, не появляются в медицинских рассказах. Здесь находим ‘сырые’ рассказы опыта и желания, рассказанные, чтобы получить право высказаться, так же как сказанные в оправдание»);
4. «преступающие пределы», в которой рассказчики истории говорят о существовании ‘вне’ гендера (истории ‘превышения’ отмечают преображение: «Превышающие истории — истории, время которых пришло … медицинская власть поставлена под сомнение, разнообразие приветствуется, и определенность в категориях пола и гендера подвергнута сомнению»).

(Ekins и King 2006 р.36).

Другой взгляд был сформулирован Хирдом. Хирд видит различные пути, которыми следует концептуализировать транссексуальность (Hird, 2002):

• ‘аутентичность‘, посредством чего пол анализируется как стабильная характеристика;
• ‘перформативность’, посредством чего пол, находится наряду с другими маркерами идентичности, понимается как конструируемый и предмет изменений;
• ‘трансгрессивность’, посредством чего трансгендерность несет потенциал, чтобы низвергнуть бинарность пола/гендера.

Мы говорили о том, что нередко основное желание – это раствориться. Однако, на самом деле, в настоящее время большинством специалистов за рубежом отмечается, что ассимиляция гендерно бинарной модели вовсе не является значимой и универсальной для всех трансгендерных людей. Понятно, что когда они обращаются за помощью, они говорят именно об этом. Но на самом деле как правило они вовсе не хотят отказываться от всего, что связано с их прошлым в ином гендере. Более того, мы видим т.н. «зигзаг», когда после перехода они демонстрируют избыточную ролевую модель, а потом постепенно смягчают ее, смягчают требования, которые к себе предъявляли, и обнаруживают в себе те качества, от которых они раньше пытались откреститься.

Здесь очень важно отметить, что форма гендерной идентичности и роль, окончательно принятая, может быть как более или менее фиксированной, так и пластичной. Она зависит не от диагноза, а от тех личностных свойств, которые присущи только данному конкретному человеку.

Естественно, возникает вопрос о том, как должно рассматриваться то самое разнообразие. И это разнообразие абсолютно не может быть рассмотрено в рамках существующей медицинской модели. Медицинская модель, по сути дела, либо убивает – т.е. отрицает существование этих различий, либо она их игнорирует.  Медицинская модель заставляет соответствовать неким нормативным критериям. И если вы не соответствуете им, или у вас есть какие-то другие критерии, скорее всего, вы не будете считаться «нормой». Эта медицинская модель в конечном итоге приводила к тому, что те, кто не подпадал под медицинские «правильные» критерии, подвергались серьёзной дискриминации. По сути дела, по-прежнему та самая медицинская модель, которая существует, пытается патологизировать любое гендерное разнообразие, считая его по своей сути патологией.

В одном из американских исследований опыта каминг-аута трансгендерных женщин, Gagne и Tewksbury утверждают, что «те, чья гендерная идентичность и гендерное проявление оказывались вне бинарности, стигматизируются, подвергают остракизму, и социально делетигимизируются до степени, что они могут быть социально непризнанными» (1997: 480). «Действительность предоставляет транс-людям постоянную стигму и притеснение, основанное на очевидно нереальной концепции гендера» (Stryker 2006: xii). «медицинские представления выделяются как главная культуральная линза, через которую гендерные смещения могут рассматриваться в нашем обществе» (Ekins & King 1996, р.75).

Но выходит так, что медицинские представления являются главным культуральным эталоном. Говоря иначе, медицинские представления диктуют, как трактовать то или иное явление, в частности — трансгендерность. И общество всё понимает так, как это понимает, к сожалению, психиатр.

Джон Мани это значительно раньше писал: «Медицинское мнение должно диктовать общественную политику и законодательство относительно транссексуальности». По сути дела, он говорил, что медицина лучше знает, кто нормальный, а кто ненормальный, кого лечить, а кого не лечить. Ну и в конечном счёте мы можем говорить, что современный медицинский контент, концепции отражают те взгляды, которые относятся к середине ХХ века. Те представления, которые существуют, к сожалению, в МКБ (имеется в виду МКБ 10. – Прим. ред.) и диагностических руководствах, безусловно, требуют пересмотра – как самого диагноза, так и критериев его постановки (если это вообще диагноз).

И в этом смысле очень интересно – мы возвращаемся к Уолтеру Боктингу, клиническому психологу из штата Миннесота, университета Миннесоты, который как раз и говорит о том, что операции не разрешают их проблемы с гендерной идентичностью. «С течением времени, — говорит он, — они принимают определенную амбивалентность…  У нас есть представление, что если люди принимают гормоны и проходят операции, то их гендер полностью меняется. Однако в реальности все гораздо сложнее». Т.е. если человек чётко знал до операции, чего он хочет, у него была определённая цель, то после того, как он этого достиг, обнаружилось, что всё совсем не так, как ему казалось. На самом деле плюсы и минусы существуют совсем не в тех плоскостях, как ему казалось.

Квир-теория

Эпоха «транссексуальности» заканчивается, если мы посмотрим на зарубежную статистику использования определённых терминов.

По сути дела в мире о «транссексуальности» говорят всё меньше и меньше, но всё больше говорят о трансгендерности. Т.е. трансгендерность как понятие занимает доминирующую позицию, частотность использования этого термина возрастает, а термина «транссексуальность» падает. То есть о «транссексуальности» как о нормативном понятии мы говорим всё меньше. И тех людей, которые подходят под это понятие, на самом деле мало.

В современной парадигме термин «трансгендерный человек» относится к широкому разнообразию практик, которые ставят под сомнение традиционные способы понимания гендера и его отношения с полом и сексуальностью. Широкое использование понятия «трансгендерность» включает практики и идентичности, такие как трансвестизм, транссексуальность, интерсексуальность, квир, мужское и женское переодевание и некоторые буч/фем практики. Трансгендерными могут называть людей, которые прошли гормональное лечение или хирургическую коррекцию тела, или к тем, кто нарушает границы гендера менее радикально и постоянно.

На самом деле нет такой идентичности, как «транссексуал»; это всего-навсего диагноз или самоназвание, соответствующее тем или иным критериям – прежде всего, медицинским. А самоощущение и поведение? Есть эмоциональные проявления, личностные характеристики. Это уже практики – т.е. то, как человек себя проявляет и реализует на уровне гендера и на уровне сексуальности. Ну и, соответственно, обнаруживается, что трансгендерные тогда – это даже те люди, которые прошли гормональное лечение и хирургическую коррекцию тела, и те люди, которые этого не собираются делать.

А вот понимание того, чем трансгендерные люди и транссексуалы отличаются друг от друга, с точки зрения одного специалиста – Линн Конвей. Это очень известная транссексуалка, которая поменяла пол и является профессионалом в области психологии. Она написала очень много статей и книг по трансгендерности и транссексуальности. Вот что она пишет: «Трансгендеры – это те, кто прошёл гормональные изменения, кто сделал разного рода операции, поменял документы, и те, кто делал операции лишь частично, допустим, верх». А кто же тогда транссексуалы? Это те, кто делает операции на гениталиях. Т.е., по сути дела, если человеку свои гениталии не нравятся, то, наверное, он «транссексуал».

По сути дела, получается, что большинство транс-людей, которых мы знаем в нашей стране – это на самом деле никакие не транссексуалы, а трансгендерные люди. Они как раз прошли вот этот комплекс мер, в большинстве своем не сделав «нижние» операции.

Но если мы говорим о том, что современная эпоха – это прежде всего эпоха постмодерна и квир-концепции, то постмодерн как раз позволяет говорить о том, что индивидуальные особенности, индивидуальное своеобразие, которое указывает на неординарность каждого конкретного человека, предполагает множество этих идентичностей. Все они разные. Все они с какими-то нюансами. И нет никаких приоритетов одних идентичностей над другими.

В свете этого появляется возможность говорить о том, что – как писала Батлер в 1990 году: «Идентичность перформативна и конституируется выраженными проявлениями, которые, надо сказать, являются ее результатами». Речь идёт о том, что то, как человек себя ощущает, во многих случаях является результатом того, что он делает. Это концепция того, что я себя понимаю исходя из того, что я делаю. А с другой стороны, я сделал это потому, что я такой. И что здесь первично, сказать невозможно.

Парадоксальным образом оказывается важным вот это самое поведение. Никого не интересует, кто я есть на самом деле. Я сам себя не особенно изучал, и окружающие меня не изучали. Все вокруг анализируют через маску моего поведения мою личность и мои особенности и навешивают на меня ярлыки.

Вот почему идея о «подлинности» или «ядерности», как любят говорить в медицине, в отношении трансгендерности по сути дела, бессмысленна ровно потому, что вот эта подлинность не существует. То, что является истиной для меня, может не быть истиной для другого. И истину мою не может понять другой – тем более, если он совсем другой. Поэтому получается, что попытка выделить жёсткие, явные критерии в конечном счёте обречена на провал. Либо она заставляет человека быть другим, не таким, каким он является на самом деле, коверкает его. Либо она является обманом и самообманом, в том числе для тех людей, которые занимаются изучением данного феномена.

И тут обнаруживается очень интересная вещь. Мы знаем, что значительный процент трансгендерных лиц не может себя отнести к гетеросексуалам. Ранее они говорили о том, что они в основном бисексуальны, а в настоящее время пришло понимание (по крайней мере, за рубежом), что термин «квир» соответствует их самоописанию лучше, чем «бисексуальность». Потому что квир – куда как более пластичное, изменчивое понятие, которое рассматривает в данном случае не направленность на тот и другой пол. Потому что на самом деле нет ни того и ни другого пола. А если нет ни того, ни другого пола, то влечение у меня к кому?

Квир-теория как раз в полной мере отражает современные взгляды и на гендер, и на сексуальность, поскольку она выступает как раз против утверждений, что существуют какие-то категории сексуальности и идентичности, и какие из них «настоящие»… Все они непостоянны и множественны. И это понятие множественности относится не только к разным людям. Оно относится и к конкретному человеку. Если этот человек сегодня такой, значит, через 5 лет он таким и останется? Нет. Это значит, что через 5 лет он станет другим. Каким именно, вряд ли знает даже он сам. Соответственно, кем он будет себя считать? А что значит идентичность? То, кем себя человек считает. Условно говоря, раньше я считал себя «натуралом». Потом я обнаружил, что я вовсе не «натурал», а бисексуал. Потом я обнаружил, что я, наверное, вовсе квир. На самом же деле, разве я не мог и раньше признать, что я квир? Я, может быть, просто термина такого не знал. Поэтому моя идентичность определяется тем, что я знал и что я не знал про себя. Или тем, что я вообще не знал такого термина.

В данном случае квир-теория рассматривает трансгендерность прежде всего как категорию неустойчивости. Поскольку человек какую-то часть жизни жил в одном образе – не важно, насколько искренне он жил так, — потом он жил в другом образе. В любом случае, он не вписывался в ту модель, которая существовала.

Что такое на самом деле трансгендерность? Если он не вписывался в модель, может быть, следовало модель подправить, а не человека? Ну и, собственно, наши отечественные авторы, которые работают в рамках концепции квир-идентичности, говорят о том, что правильнее будет не отрицание неких нормативных моделей (пола, гендера и сексуальности), а как раз понимание того, что существуют некие гибкие взаимосвязи между этими конструкциями. Т.е. они, по сути дела, не жёсткие. И моя гендерная роль, и моя сексуальность может меняться. И вовсе не значит, что другие компоненты в полной мере между собой согласовываются и совпадают. Соответственно, признаётся, что это не бинарная концепция. Там есть множество переходов. Они дискретны. Они изменчивы. Эти изменчивые переходы индивидуальны как для самого общества, так и для конкретного человека.

Квир-теория как раз выдвигает на первый план индивидуальность. Важнее оказывается то, какой я, моя неповторимость. Важнее то, каким я себя считаю, чем то, кем меня считают специалисты или кто-либо другой. То есть человек свободен выбирать. Такое самоконструирование представлений о себе позволяет принять различные аспекты «Я», обеспечивая максимальную возможность для самореализации личности и предоставляя ей свободу от негативных стереотипных оценок окружающих (стигм), вступающих в конфликт с притязаниями на построение позитивной идентичности (положительный образ «Я»). Способность дистанцироваться от социальных идентичностей («ролевая дистанция») характеризует зрелую личность, которая в квир-теории, как постмодернистском подходе, обретает дополнительную опору для утверждения примата субъективности и множественности гендерных моделей.

«Квирнесс» позволяет осознать ограниченность и жесткость существующей модели идентичности применительно к разным индивидуальным вариациям и помогает понять и принять «инаковость» как действительную норму.

Квир-теория пытается поставить значимость личности выше социума и существующих в нем моделей, утверждает уникальность личности и ее право выхода за жесткие гендерные рамки, освобождает от стигм: «будь кем хочешь» и «можешь быть кем хочешь». Тем самым она содержит освобождающий потенциал от доминирующих дискурсивных рамок. Квир-идентичность нужно рассматривать как систему с гибкой конфигурацией, каждый из компонентов которой (гендер/идентичность/роль/желание/поведение) образуют единство и целостность в самых разнообразных сочетаниях без обязательной жесткой привязки одного к другому.

Такая сложная конструкция, в которую входит и гендер, и идентичность, и роль, и желание, и поведение, чем больше элементов, тем более сложная конструкция, тем более гибкой должна быть эта система.

Гендерный дисплей

Когда встаёт вопрос о гендерном дисплее, я всегда предлагаю такую ассоциацию, как витрина. Это то, что я хочу другим показать. К сожалению, то, что я показываю другим, большинство людей принимает за мою истинную оболочку. Они считают, что это и есть «я». А я могу быть совершенно другим. Если человек изображает из себя мужчину – значит, он мужчина. Если он из себя изображает женщину, и мы верим в это – значит, это женщина. И если я нахожу противоречия между тем, что внутри и тем, что снаружи, то спрашиваю: почему у вас внутри не то, что я увидел на витрине? Вы меня обманули! Давайте-ка, извольте измениться и внутри. К сожалению, для внешнего наблюдателя, а здесь внешним наблюдателем является общество, дисплей всегда является первичным. И эта история начинается с рождения. Я увидел гениталии ребёнка и требую, чтобы он соответствовал тому, что я увидел первым «на витрине». И далее: оделся, как мужчина, а ведёшь себя вовсе не как мужчина.

Гендерный дисплей в его жестко сформулированных нормах становится мерилом нормальности и нормативности. Любые отличия от нормативной модели конструируются по принципу «свой»/«чужой» и делают из их носителя  маргинальную личность. Но, к сожалению, мы вынуждены констатировать, что важнейшими гендерными координатами, по которым оценивается человек, является, с одной стороны, гендерная идентичность – это то, что он сам про себя думает, и, с другой, — гендерный дисплей.

К сожалению, в нашем обществе гендерный дисплей как раз и является мерилом «нормальности» и «нормативности». Эта нормативность как для общества, так и для специалистов, а гендерный дисплей – мерило и для специалиста (не соответствуешь – свободен), и для общества (не похож – не имеешь права называться). Это в том числе повод для издевок над трансгендерными людьми. Потому что, если человек отличается от общепринятой нормативности, соответственно, общество его тут же виктимизирует, обращает в некоего изгоя, воспринимает как.

Общество любит идентифицировать человека с его ролью. Даже те люди, которые ощущают своё отличие, пытаются решить свои проблемы, подстраиваясь под те нормы, которые им навязывает общество. Человек пытается пребывать в гармонии не с самим собой, а с теми требованиями, которые ему предъявляют, в итоге выступая против своей сущности. То есть, чтобы быть принятым в обществе, я должен презентовать в обществе так, чтобы ему это нравилось, — но это не значит, что при этом я должен внутри измениться в соответствии с этими требованиями.

Но я и мой язык – это не одно и то же. Если я, соответственно, буду разговаривать с человеком, который говорит на другом языке, я не собираюсь менять свою родную речь. Я просто перейду на другой язык общения, понятный ему. Тогда мы найдём некое согласие и понимание. При этом сам я не меняюсь.

Здесь нам важно понять, что такое гендер, – это всего-навсего перформанс. Играя некую роль, я не вступаю в конфликт с кем бы то ни было. Но при этом я не должен вступать в конфликт с собой. Я просто выполняю эту роль. Я могу её изменить, могу отказаться от этой роли. Но я должен понимать, что беру эту роль на себя.

Перформативность гендера (по Батлер) — это открытая система. Проблема не в том, чтобы выбирать судьбу женщины или мужчины, натурала или гея. Настоящая победа квир-теории была бы в том, чтобы вопрос о выборе гендера в принципе не стоял. Но это сложно себе представить в ближайшем будущем: люди все время пытаются решить, где нормативное, а где ненормативное. Сложно пребывать в свободной непредписанности. В этом смысле гендер — это вопрос об экзистенции: насколько мое существование зависит от того, какую модель сексуальности и любви, обращения с другими я выбрал?

Перформанс также подразумевает, что нет никакой четкой онтологической структуры гендера. Не существует какой-то установленной первичной структуры мужского или женского. Гендер показывает эфемерность самой конструкции. И попытка находится в этой неразрешенной, перформативной шаткости и требует мужества.

В завершение нашего разговора важно сказать о том, что в настоящий момент модификация тела с помощью гормонов и хирургии – это выбор жёсткой культуры подавления индивидуальности. Т.е. мы могли бы сказать, что трансгендерность – это временный исторический этап, поскольку другого варианта не существует.

Хочу статистику Ирана. Как мы знаем, Иран – вовсе не демократичная страна. Однако Иран занимает второе место в мире по количеству трансгендерных людей, потому что там это единственный способ выжить для гомосексуалов. Можно быть либо мужчиной, либо женщиной, но никем другим – нельзя. Все другие просто отправляются на виселицу. Так работает это подавление.

Если бы гендер не был столь поляризован, если бы не было такого культурного императива, чтобы быть или мужчиной или женщиной, то хирургия была бы менее необходимой. Тело является центральным в трансгендерной восприимчивости, и тело испытывается, управляется и модифицируется через субъективное и социальное понимание гендера.

Ярлыки дают иллюзию постоянства и знания, но стоит копнуть глубже — и постоянство сменяется неуверенностью, а знания испаряются! Ведь мы – это то, что мы делаем и чувствуем. Это то, как мы ведём себя и каким путём следуем в жизни. Мы постоянно движемся и меняемся – так же, как и все люди. Нас нельзя идентифицировать раз и навсегда, просто прилепив нам один из ярлыков. Только вопросы, что вы сами чувствуете, имеют смысл…

В результате развития квир-теории и теории гендерной перформативности, трансгендер стал рассматриваться как воплощение квир. Квир-концепция (а именно, концепция перформативности), по сути дела, открывает новую дорогу к пониманию того, что, с одной стороны, все люди разные, а с другой – они могут ориентироваться на собственные критерии нормы, критерии гармонии и критерии достижения той самой желаемой идентичности, которой они хотят достичь, а вовсе не на некие критерии, которые предлагает им общество.

Истинная сущность человека – это то, что он делает и то, что он чувствует. Это его субъективная картина, которая ещё не превратилась в некие слова и ярлыки, некие символы, которые существуют в обществе и которые общество придумало. Вообще то, что предлагает нам общество, всегда относится ко вчерашнему дню, а не к сегодняшнему. А поскольку наш мир меняется весьма быстро, мы понимаем, что все эти диагнозы и все эти концепции – это концепции вчерашнего дня, а не сегодняшнего – и, тем более, не завтрашнего. Благодарю за внимание!

---

[i] Новикова З.Д., Дворянчиков Н.В. Проблема диагностики расстройств половой идентичности у лиц с транссексуализмом  // Психологическая наука и образование. 2012, № 2

• Share it
• Email